На днях в Мосгордуме заявили, что СПИД и ВИЧ — проблемы в большой степени нравственные, и они «используются в качестве элемента информационной войны против России». Клубок проблем, препятствующих распространению терапии для ВИЧ-инфицированных и наркозависимых, в разговоре с Тасей Никитенко описала президент Фонда содействия защите здоровья и социальной справедливости имени Андрея Рылькова Анна Саранг.
— Принято считать, что в группы риска ВИЧ — это инъекционные наркоманы и представители ЛГБТ. Действительно ли это так?
— Как мы можем судить об эпидемии? Мы можем судить только по официальной статистике, то есть по зарегистрированным случаям в СПИД-центре.
Среди мужчин, которые занимаются сексом с мужчинами, там довольно низкие показатели. Но у нас возникает вопрос, насколько эта статистика отражает реальный тип передачи. Поскольку исследований практически не проводится, все зиждется только на этой статистике. Естественно, человек, который придет в СПИД-центр, не спешит сообщать всем о своем употреблении наркотиков или о том, является он геем или нет. Поэтому в какой-то степени достоверности эта статистика отражает ситуацию, но очень приблизительно. По ней можно судить, что действительно основной путь передачи — более 50% — это употребление наркотиков нестерильными шпицами и секс с другими людьми, которые также употребляют наркотики таким способом.
— Почему в России государство не поддерживает программы снижения вреда? Ведь для ВИЧ-инфицированных наркоманов это самый простой способ остановить передачу вируса, а у нас до сих пор спорят о ее эффективности.
— Да, у нас ведь русский особый путь. На самом деле программа снижения вреда уже нигде в мире не вызывает никаких вопросов. Это совершенно стандартная, обычная профилактическая программа, которая используется во всех странах. В Европейском союзе она регулируется официально, вплоть до того, какие шприцы лучше закупать. Все страны, где ВИЧ распространялся инъекционным путем, пользуются программами снижения вреда. Это профилактика ВИЧ — предоставление чистых игл и шприцов и социальная работа с употребляющими наркотики. Социальная работа направлена на то, чтобы как-нибудь приблизить медицину к этим людям. В Москве есть такая программа. Это уличная социальная работа: мы работаем у аптек, куда сами наркоманы приходят. Мы встречаемся с ними, обсуждаем их проблемы, предоставляем шприцы, презервативы и направления в разные сервисы. Ждать, что они сами добредут до каких-то медицинских учреждений, — достаточно «мифическая» позиция, потому что наркозависимые люди и так слишком заняты, им не до медицины.
Нет вопроса о том, хорошие эти программы или плохие, полезные или нет. Но наш министр здравоохранения еще в 2009 году объявил, что в российском контексте программы снижения вреда неэффективны.
Еще есть метадоновая заместительная терапия — ее тоже иногда относят к программам снижения вреда. Но это скорее медицинские интервенции, направленные на решение проблем, связанных с зависимостью. С ними в России все совсем плохо: они запрещены законом. Почему-то есть очень сильная идеологическая оппозиция со стороны правительства в отношении этой программы. Это непонятное, ничем не обоснованное противостояние обычным медицинским интервенциям. Во всем мире эти программы никем не обсуждаются и не ставятся под вопрос. Это как предоставление инсулина диабетикам.
У нас наркозависимые — это основная группа риска ВИЧ. Работать с ними нужно через программы снижения вреда либо через заместительную терапию. У нас нет ни того, ни другого. Получается, что профилактики среди основной группы риска нет.
— Объясните, почему метадоновая заместительная терапия эффективна также в контексте лечения или профилактики ВИЧ?
— Человеку, который зависит от героина или от каких-то уличных опиатов, предоставляется медицинский опиат, количество которого контролируется. Если человек зависит от героина, он каждое утро просыпается, ему нужно найти деньги на героин, потом ему нужно найти героин, потом нужно найти шприцы, — и то, дай бог, если он заморочится искать чистые шприцы, — потом уколоться, а там уже и день прошел. И так проходит вся его жизнь. Если человек получает вещество в медицинских учреждениях, ему становится немножко проще. Ему не нужно искать деньги, не нужно искать вещество. Он получает опиат и уже может заниматься какими-то своими делами: идти учиться, идти работать, с ребенком гулять в парке.
У нас большинство ВИЧ-инфицированных — наркозависимые. В большинстве стран проблема их медицинского контроля решается с помощью метадоновых программ: человек приходит за метадоном и под присмотром медсестры сразу же может получить таблетки от ВИЧ, туберкулеза, гепатита и так далее. А у нас такой системы нет. И это очень большая структурная проблема, которая делает лечение неэффективным.
Я не согласна с тем, что для того, чтобы ввести заместительную терапию, нужно переворотить все здравоохранение. В России есть диспансеры, которые простаивают совершенно без дела. Там сидят наркологи, которые непонятно чем занимаются на обеспечении государства. С заместительной терапией был бы какой-то толк от всей этой инфраструктуры. Организовать это несложно. Метадон стоит очень дешево — это не брендовый препарат. В России есть такой миф, что в проталкивании метадона заинтересована какая-то европейская компания и это огромная прибыль. Это глупости. Метадон — как морфин, он стоит копейки, потому что патент на него кончился уже много лет назад. Это дешевое лекарство, простое в производстве. Поэтому почему наше правительство и здравоохранение против — совершенно непонятно.
— А как обстоят дела с антиретровирусной терапией для ВИЧ-инфицированных?
— С ней дела обстоят получше. Она хотя бы есть, в отличие от профилактики. Теоретически люди даже могут получить доступ к лекарствам. Но до сих пор государство не могут нормально организовать процесс закупок. Каждый год мы сталкиваемся с перебоями.
Если месяц, второй нет лекарств — развивается устойчивость вируса к этим лекарствам, и они уже становятся неэффективными.
— Чем вызваны все эти проблемы — с перебоями в поставках, отсутствии профилактических программ и сопутствующие?
— Я не понимаю, это просто необъяснимо. Мне кажется, что это структурный провал министерства. Они не могут организовать сам процесс профилактики и лечения. Если с антиретровирусной терапией все понятно — есть заинтересованные люди, которые могут получать откаты на этих закупках, — то профилактика им совсем не выгодна. У нас профилактические проекты: это либо создание какого-то убогого сайтика за миллион долларов, как у нас любил наш предыдущий министр здравоохранения, либо кампании массового тестирования людей. А организовать какой-то регулярный процесс они не могут. Из-за каких-то технических вещей, неспособности Минздрава реагировать, их непрофессионализма не смогли запустить эти программы.
Вроде как не смогли, но не из-за того, что мы идиоты, а из-за того, что это плохие программы. Сейчас — вообще какой-то маразм: якобы в России вообще не нужно заниматься профилактикой, потому что все само собой рассосется, если все будут сохранять верность партнеру.
— Можно ли надеяться, что эпидемия ВИЧ в России остановится?
— При существующей диспозиции это невозможно.
Хотя, может, от туберкулеза все раньше умрут.
Туберкулезные больницы у нас — просто инкубаторы смерти. Человек ложится в туберкулезную больницу не чтобы вылечиться, а чтобы умереть там. Зона — тоже инкубатор туберкулеза.
Честно сказать, мне кажется, что у некоторых руководителей регионов позиция простая: не надо ничего делать, не надо никого лечить, все сами умрут, и эпидемия рассосется. Уровень заболеваемости растет. При полном отсутствии профилактики, при таких провалах в лечении не может все само собой пойти на спад. С моей точки зрения, нужно вводить работу по программам снижения вреда. Здесь нет никакой принципиальной сложности: нужно просто немного напрячься, издать какие-то нормативы и сделать нормальные механизмы финансирования.
Источник: https://openrussia.org/post/view/15431/